Памятник был возведён в 1976 году для сохранения памяти о 164 земляках, погибших в годы Великой Отечественной войны.

         Скульптором данного памятника является Ю. Рычков, архитектором – Ю. Тихонов. Изготовлен памятник из бетона с мраморной крошкой. Высота постамента 1 метр, скульптуры – 8,6 метров.

         Памятник погибшим землякам представляет собой архитектурно-скульптурную композицию. Пластичным центром являются горельефы двух воинов. Завершает композицию массивный блок с цифрами: 1941 – 1945. Композицию объединяет трёхступенчатый стилобат и площадь, выложенная квадратными плитами.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЕТЕРАНОВ

         Воспоминания о войне Василюка Сергея Романовича.

Василюк Сергей Романович, 1927 года рождения, житель посёлка Мухавец. Работал в местной школе заместителем директора по учебно-воспитательной работе, преподавателем физики. Ушёл с работы в возрасте 84 лет.

         «Я жил в деревне Каменица-Жировецкая Брестского района. Отец, Василюк Роман Фёдорович, 1886 года рождения, участник 1-й Мировой войны с 1914 года, мать – Татьяна Никитовна, 1892 года рождения. В семье было пятеро детей. В начале войны мне было 14 лет. Наша семья была партизанской. А что это значило? Это значило жить всё время в напряжении, мы два года не знали, что это такое – спать в постели, ночевать дома. Или всё время по чужим домам, в разных деревнях, либо в лесу в «схроне».

         «Схрон» каждый мастерил себе сам или же в компании нескольких человек. Мы с друзьями вырыли схрон на 5 человек, на песчаной горке. Землю выносили в мешках и высыпали подальше, чтобы никто не мог заподозрить, что здесь находится наше убежище. Крышу укрепляли стволами деревьев, сверху засыпали землёй, маскировали мхом, дёрном – всё под окружающую природу. Входом в схрон служил узкий лаз, словно в норку, едва протиснуться можно. Сверху лаз закрывали кустом можжевельника. Для того, чтобы немецкие овчарки не почуяли след, каждый из нас, когда подходил к убежищу, посыпал свои следы тёртым табаком (табак во время войны выращивали в каждой семье). Ночевать в деревне опасались из-за немецких карательных отрядов, каждый вечер уходили в своё убежище. Однажды немцы цепью прочёсывали лес, прошли совсем рядом с нашим схроном, мы даже слышали их голоса, шаги. Нас не обнаружили!

    Дом наш был в деревне Каменица­ Жировецкая. Не забываются те страшные события, свидетелем которых мне пришлось быть. В нашей деревне немцы расстреливали людей только за то, что они были евреями. Их привезли из гетто. Первый раз, когда расстреливали, согнали на показ для устрашения всю деревню. Мы стояли и смотрели, как их гнали через всю деревню, раздетыми, только в нательном белье. Над ними еще и издевались: одному мужчине надели на голову чугунок, а так как он не налезал, то чугунок вбили на голову прикладом винтовки. Так и стоит у меня перед глазами эта картина, как этот человек брел по дороге и все время повторял по-польски: «То есть мое свенто!». Немцы заставили евреев самим вырыть себе могилу, а потом каждого подводи­ ли к краю и стреляли в затылок. Всего было около 20 человек, были только мужчины. Расстрел вел немец, которого у нас в округе прозвали «кат» (палач). После того, как он расправился со своими жертвами, он снял со своих рук белые перчатки и бросил их в могилу Затем, бросил туда же пару лопат земли и отошел. Дальше могилу прикапывали другие.

Когда расстреливали во второй раз, то привезли не только мужчин, но и женщин, и детей. Тогда деревенских людей уже не сгоняли, стал я свидетелем этого расстрела случайно: рядом был сарай моего дядьки, а я был в сарае и все это видел через щели в досках. Расстреливал все тот же «кат», причем он подводил человека к краю могилы, ставил на колени, минут пять о чем-то беседовал со своей жертвой, потом стрелял. Затем подводил следующего, ставил на коле­ ни и опять о чем-то беседовал. Остальные люди стояли, смотрели на все это и обреченно ждали своей очереди, пока

«кат» растягивал эту казнь в свое удовольствие.

«Кат» жил в деревне Каменной, про него рассказывали, что утром он не садился завтракать, прежде чем не загубит хоть одну живую душу: будь то птица, животное или человек...

Война шла, и хоть мы часто сталкивались со смертью, с лишениями и жили в огромном напряжении, но все же жизнь шла своим чередом. Мой старший брат Петр женился. Сначала он и его жена работали с подпольщиками, а впоследствии ушли к партизанам в от­ ряд им. Чернака.

Жена Петра, Дина Ивановна (Овсянникова), участвовала в городском подпольном движении и занималась выносом из города оружия, медикаментов. Часто я сопровождал ее в Южный городок, куда она носила в корзинке на продажу яйца, масло и др. Затем она по­ купала медикаменты в частных аптеках, прикрывала их папиросами, и мы несли все это сначала домой, а потом переправляли партизанам.

Когда ходили по домам и искали

«восточных», к нам тоже зашли. Пока немцы беседовали в первой половине дома, мой отец успел спрятать невестку Дину в мешок из-под картошки и вынести из дома через другую дверь, которая вела к хозяйственным постройкам и спрятать ее в сарае. Так она спаслась.

Вскоре после этого мой брат с женой ушли к партизанам. Во время одной боевой операции Петр погиб. Партизаны тогда отправились на диверсионные работы на железную дорогу. Впереди шел разведчик, Вольский Андрей. Немцы устроили засаду, специально пропусти­ ли разведчика, а когда подъехала под­ вода с партизанами, начали стрелять. В той подводе был и мой брат. Похоронили его в деревне Большие Радваничи Вспоминается и такое: было это в доме Артемасовых.

У них в доме находились два партизана, и тут хозяйка заметила, что к дому направляются немецкие солдаты. Совсем не было времени, чтобы спрятаться, и партизаны пошли на отчаянный шаг: один из них спрятался за одной дверью, другой - за другой створкой дверей. А хозяйка схватила лукошко с яйцами и шагнула на­ встречу немцам, которые уже отворяли входную дверь. Немцы сразу же ухватились за корзинку, и пошли восвояси. Когда после их ухода хозяева посмотрели на двери, то увидели, что из-под дверей торчали ноги партизан, которые никто в запале и не заметил! Благодаря смелости и самообладанию они остались живы.

Во время войны меня чуть было не угнали на работу в Германию. В то время на каждую деревню приходил «план» - сколько человек отправить в Германию. Иногда немцы устраивали облаву на рынке, и кого хватали, того и отправляли на работы. Когда в деревню приходили списки, собирались люди и решали, из какой семьи забрать девушку или парня. У меня было два старших брата и младшая сестра. Решили отдать меня. Надо было еще пройти медкомиссию. Но на пересыльном пункте случи­ лось непредвиденное: я вышел оттуда по каким-то делам, чтобы затем вернуться. А потом увидел, что никто меня не задерживает, и я стал уходить все дальше и дальше. В городе я встретил своего знакомого и рассказал про свою беду. Он меня выслушал и отвел к знакомой врачихе - окулисту. Та намазала мои глаза какой-то мазью, от чего они у меня почернели, вокруг глаз напухло. Когда я затем показался на медкомиссии, меня признали не годным к работе, так как немцам нужны были только здоровые работники. Так, совершенно случайно, мне удалось избегнуть участи быть угнанным в Германию.

Находившись на оккупированной территории, волей-неволей нам приходилось изучать немецкий язык. Знание языка несколько раз мне помогло спасти свою жизнь. Однажды была проверка документов, и я, со своим другом Володей, пошли в комендатуру. Документы у нас были в порядке, но тут вдруг немец обратил внимание на то, что на Володе был надет немецкий мундир, перекрашенный чернилами. И он начал к нам цепляться - раз у нас немецкий мундир, значит, мы связаны с партизанами. А это означало расстрел. Я набрался смелости и начал сочинять на ходу, объясняя немцу, что у моего друга дядя работает в городе в госпитале, и что ему за хорошую работу дали этот мундир, а дядя подарил его своему племяннику. Как ни удивительно, но это сработало, немец поверил и отпустил нас.

В другой раз меня снова выручило знание немецкого языка. Немцы согнали мужчин на работы - мы копали окопы, траншеи. Тогда уже шло отступление и немцы готовили себе оборонительные укрепления. Когда пришел старший проверять нашу работу, то выяснилось, что мы неправильно расположили доты: не в направлении Советской армии, а совсем наоборот, в направлении Польши. Немец пришел в ярость, начал кричать и ругаться, подозревая нас, что мы сделали это с умыслом. Не знаю даже, чем это могло бы закончиться. Ведь расстреливали немцы и за меньшую провинность. Я начал объяснять на немецком языке, что мы ни в чем не виноваты, как нам сказал солдат, так мы и сделали. Тогда майор сразу же переключился на солдата, он отыскал его и начал злобно отчитывать. А мы стояли и смотрели, как майор хлестал солдата по щекам, а тот стоял навытяжку и только бормотал: «Яволь, герр майор, яволь» («Так точно, господин майор»).

Никогда мне не забыть тот страшный день, когда немцы сожгли деревни Закий и Семисосны. Казалось, время остановилось. Длился он целую вечность, и никак нельзя было дождаться, когда же придет вечер, когда же, наконец, этот страшный день закончится ...

Накануне этого дня я ночевал в Семисоснах. Я уже давно не имел возможности ночевать в своей деревне, наша партизанская семья скрывалась по разным домам. В то время люди принимали на ночь без всяких разговоров, и накормят, и спать положат - так было заведено.

В этом же доме, вместе со мной, заночевали три партизана. Рано поутру, едва начало светать, мы узнали, что на деревню идут карательные отряды, состоящие из мадьяр. Как позже стало ясно, они шли, чтобы сжечь деревню Закий.

Во время войны люди приучились убегать в лес не кучей, а врассыпную, по одному человеку. Вот и мы подхватились и побежали к лесу. Я никак не мог поспеть за партизанами, начал отставать. Впоследствии оказалось, что я остался жив именно потому, что отстал.

До леса оставалось совсем мало, 20 – 30 метров, и партизаны добежали бы до спасительных деревьев. Сквозь туманную утреннюю дымку были видны солдаты-мадьяры, идущие цепью через деревню. У одного из партизан нервы не выдержали, он остановился и начал строчить из автомата. В ответ мы получили такой шквальный огонь, что не знали, как и спрятаться и какой дорогой бежать. Партизаны так и не смогли добежать до леса, их постреляли, все трое полегли на опушке.

Я все бежал по лесу, не зная, в какую сторону лучше податься. Куда ни по­ вернешь, отовсюду доносится стрельба. Совсем заплутал в лесу и потерял ориентировку, а когда добрался до окраины леса, то выяснилось, что я опять прибежал все в те же Семисосны!

Я решил вернуться в тот дом, где ночевал. В это время каратели зажгли крышу сарая трассирующими пулями. Хозяин, было, полез на крышу, чтобы потушить огонь, но вдруг кубарем скатился вниз. За ним следом полез другой мужчина, и тоже скатился вниз. Хотел и я броситься тушить пожар, но решил оглядеться по сторонам. И что же - недалеко от сарая увидел я солдат-мадьяра, который с колена метко стрелял по крыше. Как потом оказалось, хозяину пуля попала прямо в голову, второму мужчине -  в щеку.  Вот так смерть близко ходила от меня.

Потом, когда я выскочил из дома, я нечаянно столкнулся с одним из солдат, он держал винтовку наперевес и напряженно смотрел на меня. Я так растерялся, что неожиданно для себя взял да и улыбнулся этому солдату! Он тоже улыбнулся в ответ, повесил ружье на плечо и ушел.

По дороге к сараю мадьяр бросил гранату в курицу, наклонился, чтобы подобрать, но там подбирать было нечего, все разнесло в клочья. Он пошел дальше, а мы с хозяйкой бросились вы­ гонять из горящего сарая теленка и корову.

В тот день каратели сожгли партизанские деревни Закий и Семисосны. Все вокруг было затянуто дымом, а день все продолжался и продолжался, не было ему ни конца, ни края, и так трудно было дожить в тот день до вечера...»

         Воспоминания о военном детстве Надежды Фоминичны Пархоц.

         «Родилась я 2 января 1930 года в крестьянской семье в д. Хутора Романовские (теперь п. Мухавец) на хуторе «Замлынне». Отец Ющук Фома Климентьевич, мать Ющук Прасковья Ивановна. В семье было восьмеро детей. Петя и Отльга умерли от восполения лёгких совсем маленькими, сестричке было полтора годика. Остались Иван, Мария, Александра, Дмитрий, Василий и я.

         На нашем хуторе стояли четыре дома: Жминько Ефимии, Грицука Николая, Сугак Ефимии и Ющука Фомы – моего отца. Наш дом был старенький с соломенной крышей с одной комнатой и кухней, где не было пола. Семья была из бедных, отец родом из д. Бернады, пришёл в примаки к маме. Земли было мало, всего пару гектаров. А земля была неплодородная, один песок и гравий. Хорошо, что была корова, она и кормила семью. В город Брест на базар отправлялась мама  с большой корзиной, заполненной творогом, молоком, сметаной. За вырученные деньги иногда покупали сандалики для детей, ткани для одежды. За это и жили.

         Под утро 22 июня 1941 года нас разбудили голоса родителей и громкие взрывы. Отец всех успокоил и сказал, что это «маневры». Но мы видели, что родители заволновались. Утром через двор бежали в одном белье солдаты, один попросил пить и мама вынесла кувшин молока, а на вопрос, что произошло, ответил:

         - Война! Кто успел в часть, а мы вот в лес…

         Скоро за ними по дороге ехали немы на мотоциклах, такую технику в здешних местах не видели. Нам показалось, что они были очень хорошо одеты. Родители приказали нам не высовываться, когда была слышна бомбёжка, прятались в погреб. Самым страшным моментом войны стало событие, разрушившее нашу семейную жизнь. Ровно на 15-й день после начала войны, к дому подъехала открытая машина. В машине были немцы с автоматами, один закричал на отца:

         - Шнель!

         Весь хутор плакал, в этот день увезли Жминько григория, Сугака Фёдора, Грицука (имя не помню) и моего отца – Ющука Фому.

         Мы знали, за что забрали отца. Он в 1939 году поддержал советскую власть., когда пришли «советы», ездил на сход в гмину К. Жировецкую. Нашлись люди, которые донеси на них новой власти и всех увезли в неизвестном направлении. Мама вместе с женщинами ходила в тюрьму Бреста, но с ними говорить не стали. Очень жаль, что после войны мы отца не искали и даже не узнали, где его могилка.

         Дальше жизнь без отца была сиротской. Вся забота и ответственность за нас легла на мамины плечи. Старший брат Иван пошёл в партизаны, воевал в отряде Чернака. Мама за нас боялась, боялась, что донесут и за связь с партизанами нас расстреляют.

В один из дней за нами пришли немцы и нас с семьёй Сугак Ефимии погнали к хутору Бущука Лариона. Немцы сделали засаду в наших пустых домах, надеясь, что придут партизаны. А присутствие семьи в доме могло их спугнуть. Ночь для нас была очень длинной. Под охраной немцев мы молились, мама всю ночь на коленях простояла, а когда рассвело, узнали, что партизаны на хуторе не появились. Нас отпустили, а придя домой, мы увидели, что по всему двору разбросана постель, она просто была в грязи. Немцы, чтобы согреться, вынесли всё наше добро и им укрывались. В ту ночь и партизан предупредили о засаде.

Помню, в один из дней немцы остановились у нас в саду с полевой кухней, поставили столы, лавки. Уезжали на учёбу, а возвращались и кушали. Очень вкусно всегда пахло с кухни, но нам еды не давали. Мы, дети, всегда за ними наблюдали из куста сирени. В один из дней мама вбежала в дом, упала и сильно плакала. Оказалось, что немцы выкопали всю картошку, которая ещё только цвела и съели. Чем кормить ей детей, их не волновало…

Хочу рассказать, какие тогда сердечные наши люди были. Наш сосед Ефим Жминько ещё до войны был знаком с офицером Анищенком. Как только началась война он поехал в город за офицерской семьёй. Дом у него был с одной комнатой и у самого пятеро детей (Алёша, Вера, Миша, Женя, Мария), а привёз домой Анищенко Тамару беременную, её свекровь, сына Лёню. Жили спокойно и дружно, Тамара родила (мальчик или девочка, не вспомню). Но немцы не успокоились, а начались массовые расстрелы евреев и семей «восточников». Через столько лет у меня в глазах стоит Тамара и её сын Лёня, мой одногодок. Его мама говорила мне:

- Ты хорошая, будешь моей невесткой.

         Может, так бы и было, да всему виной война. Их, как и отца, забрала грузовая машина с немцами и увезла в д. К. Жировецкая, а ночью в урочище Плянта их расстреляли. Жминько Сильвестр вспоминал, что в мёртвой яме видел Тамару с закрученным в одеяло младенцем. В этой яме захоронена жена офицера Кодола Зоя и сын Юрий., жили они у Сугак Ефимии. На Плянте были расстреляны Ющук Никон, жена Прасковья и их дочка Ольга. Помню, у одного мальчика был на лице большой «струпак», немец взял его за шиворот и в машину, чтоб не распространял заразу. Всех их убили, но родственники смогли их тела забрать и похоронить на кладбище д. К. Жировецкая. А муж Анищенковой Тамары выжил и после войны приезжал на братскую могилу в урочище Плшянта.

Мой старший брат Ющук Иван Фомич геройски воевал в партизанском отряде, в 1944 году перед отправкой на фронт прибегал домой на пять минут попрощаться. Освобождал Польшу. Вернулся с лёгким ранением, работал в райкоме партии, председателем колхоза, мастером на заводе газоаппаратов. Умер в 71 год от тяжёлой болезни. Остался в памяти людей, как отважный и честный партизан, очень добрый человек и мой любимый брат.

Мама сохранила нас всех, все создали семьи, я училась и работала бухгалтером совхоза. Построила дом. Воспитала трое детей.

Война – это самое страшное, что бывает с людьми, и она была в моей жизни…»

Воспоминания о войне Леонида Георгиевича Филатова.

Новая семья

- Тогда мы, все пятеро братьев, спали на одной кровати, -  рассказывает о начале войны Леонид Георгиевич. – У самого младшего было «козырное» место – с краю. Это его и сгубило. Вместе с мамой, которая как раз развешивала выстиранное детское бельё, когда немецкий снаряд попал в пристройку. Он был такой мощный, что пострадали все дети. Ролену и Жене (родному брату Лёни) вырвало мышцы, поломало ноги, контузило. Лёню четырьмя осколками ранило в голову. Осколками выбило и глаза бабушки, она ослепла. Жив и невредим остался только Юра. Его мама, Мария Иосифовна, была на каком-то мероприятии в Бресте и, задержавшись в городе, там и заночевала. Она, как и её сын, вскоре тоже уйдёт из жизни. Смерти Юрика никто не видел. Он, в отличие от остальных Бугаёвых, озорных кареоких непосед, был тих и застенчив, болел золотухой. И, как полагают местные, какой-нибудь ариец втихаря пристукнул большевистское семя.

Мария без колебаний ринулась в местное сопротивление. Брестским подпольщикам передала квартиру, где они пользовались приёмником, слушая сообщения из Москвы, а затем распространяли листовки в округе. Сама храбрая женщина связалась с советскими военнопленными, что работали на кирпичных заводах в Гершонах, и по заданию партизан организовывали им побеги. Но на её след вышли гестаповцы. Благодаря помощи отца нынешнего известного в журналистских кругах сотрудника «Вечёрки» Сергея Мощика ей удалось спрятаться в Приритских лесах. Однако не убереглась. В августе 1943 года после восьми месяцев пыток прямо на допросе была расстреляна следователем. Спустя некоторое время после войны благодарные малоритчане в новом здании школы обустроят своему былому завучу мемориальную доску, которая станет скромной данью памяти многочисленной семье Бугаёвых, которые в мае 1945-го недосчитались аж семи своих членов.

…Сразу после ранений дети попали в захваченный немцами местный госпиталь. Малоритчане, когда узнали о беде, пожалели малых сирот, стали помогать кто чем мог: приносили буханку хлеба, бутылку молока, пару яиц… однажды в госпиталь пришла молодая красивая женщина. У неё был такой нежный и ласковый взгляд, что маленький Лёня потянулся к ней на руки со словами: «Мама, мама!». Так мальчик очутился в семье Ларисы Мефодьевны и Алексея Никифоровича Афанасьева из д. Ляховцы. Всю войну он жил у своих приёмных родителей, и они делали всё, чтобы спасти ребёнка. Прятали от бомб и снарядов, отдавали последний кусок хлеба, скрывали от полицаев. Особенно трудно пришлось, когда Лёня заболел. День и ночь, не смыкая глаз, просиживала названная мама у постели сына. Когда её сменял муж, не ложилась отдыхать, а брала оставшиеся скудные вещи и отправлялась менять их на продукты и лекарства для мальца».

Танцы с врагом

«… В 1944 году немцы стали отступать. Казалось, что все ужасы в прошлом и победа не за горами. Но именно в то время, когда шло освобождение Беларуси, на семью Афанасьевых обрушилась беда. Алексей Никифорович до войны работал учителем, поэтому не удивительно, что в период оккупации он время от времени привечал в своём доме бывших учеников, ушедших в подполье. За связь с партизанами на него донесли местному полицаю и вскоре всю семью отправили в фашистский концлагерь Потшиков на границе Польши с Германией. В то время, пока на складе приёмная мама Лариса Мефодьевна грузила железо, а отец Алексей Никифорович работал на шахте, Лёня сидел возле буржуйки и грустно смотрел на одинокий кусок серого хлеба, оставленный на столе. В уме он переводил грозные слова фашистского сторожа на русское: «Стой! Руки вверх!». За стеной фанерного круглого барака стояла необычная тишина, прерываемая хлёсткими ударами ремня с внушительной металлической пряжкой в форме звезды. Эту воспитательную меру ко всем детям без исключения любил применять жестокий охранник. Пока их родители батрачили, чтобы заработать на кусок хлеба, он за малейшую провинность наказывал ребёнка – клал поперёк колена и «воспитывал»… Каждая вражеская цифра отпечаталась на теле бывшего малолетнего узника концлагеря незаживающими рубцами…

- Мы никогда не плакали, потому что страх отнимал речь, - даже спустя годы нелегко вспоминать пребывание в концлагере Леониду Георгиевичу. – Стиснув зубы, терпели издевательства… Но были и вполне миролюбивые немцы, которые жалели детей. Мне, например, перепадало немало еды, оставшейся от кормёжки собак, охранявших лагерь. Одна из них – ластилась ко мне, и мы с ней дружили. За здоровьем зубастых сторожей следил местный ветврач. Он же присматривал и за захворавшими заключёнными.

Однажды по его вине Лёню чуть было не отправили в газовую камеру. Это случилось аккурат после 55-летия Гитлера. В честь юбилея вождя нацистов неподалёку от лагеря немцы оборудовали в лесу две танцплощадки и «пригласили» на вечер всех молодых узниц. Лариса Мефодьевна была красивой женщиной с большими карими глазами и длинными волнистыми волосами и на неё часто заглядывались фрицы. Поэтому, несмотря на мороз – а в этот день, как назло, выпал снег – Лёня устроился в засаде неподалёку, чтобы приглядывать за мамой, ушедшей «на танцы». Вечером у него поднялась высокая температура. Пригласили доктора (того самого врача), и он поставил страшный диагноз – тиф. А это значит, следует спалить барак, а мальца отправить в камеру. К счастью, Ларисе Мефодьевне удалось перед этим передать страшную весточку мужу. Алексея Никифоровича отпустили с работы. И вот он бежит по дороге к лагерю, а навстречу ему едет мотоциклист.

- Стой! Куда несёшься?

- Ребёнок, тиф! – как сумел, объяснил отец.

Остановил его, как оказалось, немецкий врач. Поняв, в чём дело, он вместе с отцом решительно направился в лагерь, чтобы осмотреть Лёню. Оказалось, что у мальчика началось воспаление лёгких, и доктор, вколов ему укол, отправил на боковую. Впоследствии немецкий спаситель не единожды приходил навестить больного, принося ему гостинцы, не только лекарства, но и игрушки, и даже такие ценные несколько кусков мыла.

Два отца – одна судьба

Во вторую годовщину Дня Победы в д. Ляховцы приехал человек в военной форме. Он искал свою семью, которая жила здесь до войны. Узнав о смерти жены и о счастливом спасении сына, он направился к дому Афанасьевых. Когда Лариса Мефодьевна узнала, что у Лёни жив родной отец, долго не могла в это поверить. Ведь ей придётся расстаться с ним. Так и случилось. Георгий Фёдорович увёз Лёню с собой в Россию, где он служил. Однако не долго пробыл мальчик со своим кровным отцом. После того, как день за днём тот видел бесконечную тоску сына по маме, он принял решение вернуть его в приёмную семью…